Неточные совпадения
Левин
не сел в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что
не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше
любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная
толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
— А! Это расплата за Прометеев огонь! Мало того что терпи, еще
люби эту грусть и уважай сомнения и вопросы: они — переполненный избыток, роскошь жизни и являются больше на вершинах счастья, когда нет грубых желаний; они
не родятся среди жизни обыденной: там
не до того, где горе и нужда;
толпы идут и
не знают этого тумана сомнений, тоски вопросов… Но кто встретился с ними своевременно, для того они
не молот, а милые гости.
Ей
не совсем нравилось это трудовое, практическое воспитание. Она боялась, что сын ее сделается таким же немецким бюргером, из каких вышел отец. На всю немецкую нацию она смотрела как на
толпу патентованных мещан,
не любила грубости, самостоятельности и кичливости, с какими немецкая масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права, как корова носит свои рога,
не умея кстати их спрятать.
Здесь все мешает ему. Вон издали доносится до него песенка Марфеньки: «Ненаглядный ты мой, как
люблю я тебя!» — поет она звонко, чисто, и никакого звука любви
не слышно в этом голосе, который вольно раздается среди тишины в огороде и саду; потом слышно, как она беспечно прервала пение и тем же тоном, каким пела, приказывает из окна Матрене собрать с гряд салату, потом через минуту уж звонко смеется в
толпе соседних детей.
Стоят на ногах они неуклюже, опустившись корпусом на коленки, и большею частью смотрят сонно, вяло: видно, что их ничто
не волнует, что нет в этой массе людей постоянной идеи и цели, какая должна быть в мыслящей
толпе, что они едят, спят и больше ничего
не делают, что привыкли к этой жизни и
любят ее.
Но в самое то время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо: «Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!» Все в нем волновалось, и он думал только об одной Оксане.
Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы в другую. Но кузнец шел и ничего
не видал и
не участвовал в тех веселостях, которые когда-то
любил более всех.
Может ли быть допущена идея о смерти в тот день, когда все говорит о жизни, все призывает к ней? Я
люблю эти народные поверья, потому что в них, кроме поэтического чувства, всегда разлито много светлой, успокоивающей любви.
Не знаю почему, но, когда я взгляну на
толпы трудящихся, снискивающих в поте лица хлеб свой, мне всегда приходит на мысль:"Как бы славно было умереть в этот великий день!.."
Нет сомненья, что она и во мне видит одного из
толпы «несчастненьких», что она охотно полюбила бы меня, как
любит своих сироток, если бы я, на мое несчастие,
не был чиновником.
— Ах, да, знаю, знаю! — подхватила та. — Только постойте; как же это сделать? Граф этот… он очень
любит меня, боится даже… Постойте, если вам теперь ехать к нему с письмом от меня, очень
не мудрено, что вы затеряетесь в
толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень
не мудрено, что
не успеет.
Не лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим.
Я сомневался? я? а это всем известно;
Намеки колкие со всех сторон
Преследуют меня… я жалок им, смешон!
И где плоды моих усилий?
И где та власть, с которою порой
Казнил
толпу я словом, остротой?..
Две женщины ее убили!
Одна из них… О, я ее
люблю,
Люблю — и так неистово обманут…
Нет, людям я ее
не уступлю…
И нас судить они
не станут…
Я сам свершу свой страшный суд…
Я казнь ей отыщу — моя ж пусть будет тут.
Умная, богатая, бойкая, Анна Юрьевна сразу же заняла одно из самых видных мест в обществе и, куда бы потом ни стала появляться, всюду сейчас же была окружаема, если
не толпой обожателей, то, по крайней мере,
толпою самых интимных ее друзей, с которыми она говорила и
любила говорить самого вольного свойства вещи.
Шульц
не любил первой беды, хотя бы она его обходила и издалека. Из наблюдений собственных, из старческих поверий, как и из слов великого Шекспира, Шульц состроил убеждение, что радости резвятся и порхают в одиночку, а «беды ходят
толпами», и старушка-горе неспешлива.
«Куда торопишься? чему обрадовался, лихой товарищ? — сказал Вадим… но тебя ждет покой и теплое стойло: ты
не любишь, ты
не понимаешь ненависти: ты
не получил от благих небес этой чудной способности: находить блаженство в самых диких страданиях… о если б я мог вырвать из души своей эту страсть, вырвать с корнем, вот так! — и он наклонясь вырвал из земли высокий стебель полыни; — но нет! — продолжал он… одной капли яда довольно, чтоб отравить чашу, полную чистейшей влаги, и надо ее выплеснуть всю, чтобы вылить яд…» Он продолжал свой путь, но
не шагом: неведомая сила влечет его: неутомимый конь летит, рассекает упорный воздух; волосы Вадима развеваются, два раза шапка чуть-чуть
не слетела с головы; он придерживает ее рукою… и только изредка поталкивает ногами скакуна своего; вот уж и село… церковь… кругом огни… мужики толпятся на улице в праздничных кафтанах… кричат, поют песни… то вдруг замолкнут, то вдруг сильней и громче пробежит говор по пьяной
толпе…
И догадался; — с досадой смотрел он на веселую
толпу и думал о будущем, рассчитывал дни, сквозь зубы бормотал какие-то упреки… и потом, обратившись к дому… сказал: так точно! слух этот
не лжив… через несколько недель здесь будет кровь, и больше; почему они
не заплотят за долголетнее веселье одним днем страдания, когда другие, после бесчисленных мук,
не получают ни одной минуты счастья!.. для чего они любимцы неба, а
не я! — о, создатель, если б ты меня
любил — как сына, — нет, — как приемыша… половина моей благодарности перевесила бы все их молитвы… — но ты меня проклял в час рождения… и я прокляну твое владычество, в час моей кончины…
На эти слова все засмеялись во весь рот. Все очень
любили кривого Ивана Ивановича за то, что он отпускал шутки совершенно во вкусе нынешнем. Сам высокий, худощавый человек, в байковом сюртуке, с пластырем на носу, который до того сидел в углу и ни разу
не переменил движения на своем лице, даже когда залетела к нему в нос муха, — этот самый господин встал с своего места и подвинулся ближе к
толпе, обступившей кривого Ивана Ивановича.
Тот, кто сидел теперь напротив господина Голядкина, был — ужас господина Голядкина, был — стыд господина Голядкина, был — вчерашний кошмар господина Голядкина, одним словом был сам господин Голядкин, —
не тот господин Голядкин, который сидел теперь на стуле с разинутым ртом и с застывшим пером в руке;
не тот, который служил в качестве помощника своего столоначальника;
не тот, который
любит стушеваться и зарыться в
толпе;
не тот, наконец, чья походка ясно выговаривает: «
не троньте меня, и я вас трогать
не буду», или: «
не троньте меня, ведь я вас
не затрогиваю», — нет, это был другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого, — такого же роста, такого же склада, так же одетый, с такой же лысиной, — одним словом, ничего, решительно ничего
не было забыто для совершенного сходства, так что если б взять да поставить их рядом, то никто, решительно никто
не взял бы на себя определить, который именно настоящий Голядкин, а который поддельный, кто старенький и кто новенький, кто оригинал и кто копия.
Любим Карпыч (поднимая один палец кверху). Сс…
Не трогать! Хорошо тому на свете жить, у кого нету стыда в глазах!.. О люди, люди!
Любим Торцов пьяница, а лучше вас! Вот теперь я сам пойду. (Обращаясь к
толпе.) Шире дорогу —
Любим Торцов идет! (Уходит и тотчас возвращается.) Изверг естества! (Уходит.)
И сонмище убийц друзьями почитаешь,
Какие ж то друзья, в которых чести нет?
Толпа разбойников тебя
не сбережет.
Когда б ты, Рим
любя, служил ему, гонитель,
Тогда бы целый Рим был страж твой и хранитель;
А ты, в нем с вольностью законы истребя,
Насильством, яростью мнишь сохранить себя,
Но гнусным средством сим ты бед
не отвращаешь,
Сам больше на себя врагов вооружаешь.
Вообще к Софье Павловне трудно отнестись
не симпатично: в ней есть сильные задатки недюжинной натуры, живого ума, страстности и женской мягкости. Она загублена в духоте, куда
не проникал ни один луч света, ни одна струя свежего воздуха. Недаром
любил ее и Чацкий. После него она одна из всей этой
толпы напрашивается на какое-то грустное чувство, и в душе читателя против нее нет того безучастного смеха, с каким он расстается с прочими лицами.
Екатерина
любила посещать сей прекрасный цветник, Ею насаженный;
любила смотреть на веселых питомиц, которые, оставляя игры свои, спешили к Ней навстречу, окружали Ее радостными, шумными
толпами, целовали Ее руки, одежду; единогласно называли матерью и своею беспечною резвостью в присутствии Монархини доказывали, что они только
любили, а
не боялись Ее!
Всё прежнее, незнаемый молвой,
Ты б мог забыть близ Зары молодой,
Забыть людей близ ангела в пустыне,
Ты б мог
любить, но
не хотел! — и ныне
Картины счастья живо пред тобой
Проходят укоряющей
толпой...
Меж тем, перед горой Шайтаном
Расположась военным станом,
Толпа черкесов удалых
Сидела вкруг огней своих;
Они
любили Измаила,
С ним вместе слава иль могила,
Им всё равно! лишь только б с ним!
Но
не могла б судьба одним
И нежным чувством меж собою
Сковать людей с умом простым
И с беспокойною душою:
Их всех обидел Росламбек!
(Таков повсюду человек...
В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул
не умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русский указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми
толпамиВ пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных
любилИх песен радостные гулы —
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
Но эта маленькая ссора
Имела участь нежных ссор:
Меж них завелся очень скоро
Немой, но внятный разговор.
Язык любви, язык чудесный,
Одной лишь юности известный,
Кому, кто раз хоть был
любим,
Не стал ты языком родным?
В минуту страстного волненья
Кому хоть раз ты
не помог
Близ милых уст, у милых ног?
Кого под игом принужденья,
В
толпе завистливой и злой,
Не спас ты, чудный и живой?
Он знал, что от этих лиц он ничего
не узнает нового, что лица эти
не вызовут в нем никакого религиозного чувства, но он
любил видеть их, как
толпу, которой он, его благословение, его слово было нужно и дорого, и потому он и тяготился этой
толпой, и она вместе с тем была приятна ему.
Взгляд Бесприютного, который он поднял на полковника, стал как-то тяжел и мутен. Но полковник теперь
не глядел на бродягу. Полковник знал про себя, что он добр, что его
любят арестанты «за простоту». Вот и теперь он приехал сюда со своим мальчишкой, и семилетний ребенок играет на дворе с собакой среди снующей по двору кандальной
толпы. Прислушавшись, инспектор различил среди наступившей в камере тишины игривое урчание собаки во дворе и звонкий детский смех.
— Да, тогда думал именно то, что думал.
Любил отца и знал, что
любишь. Господи! хоть бы какого-нибудь настоящего, неподдельного чувства,
не умирающего внутри моего «я»! Ведь есть же мир! Колокол напомнил мне про него. Когда он прозвучал, я вспомнил церковь, вспомнил
толпу, вспомнил огромную человеческую массу, вспомнил настоящую жизнь. Вот куда нужно уйти от себя и вот где нужно
любить. И так
любить, как
любят дети. Как дети… Ведь это сказано вот тут…
Правда, меня
не любили товарищи за тяжелый характер и, может быть, за смешной характер, хотя часто бывает ведь так, что возвышенное для вас, сокровенное и чтимое вами в то же время смешит почему-то
толпу ваших товарищей.
Например, первое признание г. Голядкиным своего двойника описывается автором так: это был «
не тот г. Голядкин, который служил в качестве помощника своего столоначальника;
не тот, который
любил стушеваться и зарыться в
толпе,
не тот, наконец, чья походка ясно выговаривает «
не троньте меня, и я вас трогать
не буду», или: «
не троньте меня, — ведь я вас
не затрогиваю», — нет, это был другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого».
Я узнала бы в тысячной
толпе эту тоненькую фигурку, это измученное лицо, чуть затененное прозрачной кисеей. Никогда еще я
не любила так сильно мою названную сестру, мою Люду, как в эту минуту.
Я необыкновенный человек, который
любит людей, и Я знаменит, ко Мне текут на поклонение
не меньшие
толпы, чем к самому наместнику Христа.
Народ
толпами бродил по берегу и, чувствуя себя праздным,
не знал, чем занять себя; есть и пить было нельзя, так как в скиту еще
не кончилась поздняя обедня; монастырские лавки, где богомольны так
любят толкаться и прицениваться, были еще заперты.
«Многое я делал для людей, для славы людской, — думал он, —
не славы
толпы, а славы доброго мнения тех, кого я уважал и
любил: Наташи, Дмитрия Шеломова, — и тогда были сомнения, было тревожно.